Продолжаем цикл бесед с переводчиками в рамках совместного проекта с журналом и издательством «Носорог». В новом выпуске поговорили с Павлом Заруцким — поэтом, музыкантом и переводчиком. В двенадцатом номере «Носорога» был опубликован его перевод греческого поэтического авангарда Константиноса Папахараламбоса, а в десятом — адаптация его собственных стихотворений машинописного цикла «Единица». Мы обсудили особенности перевода с греческого на русский, значение утопии и феминитивы.
Фото: Анна Васильева
Павел Заруцкий: «Греческая культура в своей ДНК имеет некий меланхолический надлом»
29 мая 2020
#1
#3
«Триединство поэзии, свободы и любви»
#2
— Когда мы слышим словосочетание «греческая культура», мы часто неизбежно представляем себе что-то античное, но это представление очевидно неверное. Что представляет собой современный (начиная с XX века) греческий культурный ландшафт?
— Я думаю, что у каждого переводчика есть в голове свой собственный образ Греции и её культуры. Но мы все, вероятно, сошлись бы в том, что греческая культура в самой своей ДНК имеет некий меланхолический надлом. Отчасти он обусловлен и тем, что сотворил со страной XX век — а это, помимо двух мировых войн, и резня в Смирне (1922) и крайне драматичная гражданская война (1946–1949) и военная диктатура (1967–1974). Более того, Греция считается хрестоматийным примером диглоссии (двуязычия). С обретения страной независимости в 1830 году и вплоть до языковой реформы 1976 года в стране не было единого литературного языка, и не утихали полемики между сторонниками архаизированной «кафаревусы» и «димотики» («народного» языка). Разумеется, языковые разногласия имели и политическое измерение.
Я начал учить греческий язык уже далеко не подростком (мне было 25 лет) именно из-за того, что был очарован современной греческой культурой (поэзией, музыкой, да и самим образом жизни). Греция показалась мне невероятно живой, и мне захотелось разобраться, что происходит в греческой поэзии здесь и сейчас, а также, конечно, иметь возможность читать уже полюбившихся авторов в подлиннике. Пожалуй, то, что меня привлекло в Греции, можно описать достаточно романтической формулой первого греческого сюрреалиста Николаса Каласа — «триединство поэзии, свободы и любви».
#4
Фото: pollen-press.ru
— Какие книги вы порекомендовали бы для знакомства с современной греческой прозой и поэзией?
— Я сам начинал знакомство с греческой литературой по переводам и могу в первую очередь выделить издания в серии «Греческая библиотека» (Эмбирикос, Сахтурис, Элитис, Кавафис). Кстати, недавно эта серия обрела новую жизнь вместе с выходом достаточно впечатляющей обоймы переводов, в которой есть такие неожиданные и самобытные авторы, как Е. Х. Гонатас. Параллельно с этим несколько интересных книг было издано и в Петербурге. Например, моя хорошая подруга Катерина Басова подготовила перевод романа Павлоса Матесиса «Пёсья матерь». Также уже не первый год готовятся к публикации антология греческого сюрреализма и переводы представительницы греческого магического реализма Зираны Затели. Я очень жду эти книги и практически уверен, что они будут великолепны.
Также, наверное, стоит рассказать и о тех изданиях, к которым я сам приложил руку. Несколько лет назад мы совместно с журналом и издательством Pollen press подготовили специальный номер, посвящённый греческому литературному андеграунду, и впоследствии основатель журнала Владимир Вертинский оказал мне неоценимую помощь в дизайне и вёрстке моих изданий «Перамы» Андреаса Пагулатоса и «Онейродрома» Костиса Триандафиллу.
Пагулатос был одним из ключевых греческих представителей «поэзии языка», и «Пераму», своё последнее произведение, он писал более четверти века. Имя Пагулатоса известно далеко не каждому любителю греческой поэзии, но его работы оказали на меня колоссальное влияние и, пожалуй, я могу причислить его к моим любимейшим авторам. «Онейродром» является одной из ключевых книг греческого андеграунда 1970-х, но русская публика отнеслась к моему изданию с некоторым недоверием, наверное, потому что нельзя чётко сказать, что она собой представляет. То ли это альбом графики, то ли психоделический комикс, то ли поэзия, в которой практически отсутствует текст как таковой. Кстати, моё издание «Онейродрома» стало причиной ретроспективной выставки ранних работ Костиса, которая проходит в Афинах как раз в то время, когда я пишу ответ на этот вопрос.
#5
— В 2015 году вы перевели, составили и издали сборник ранних текстов британской художницы, писательницы и поэтессы Мины Лой «Футуризм и феминизм». Что заинтересовало вас в этих текстах? Как вы думаете, как взаимосвязаны феминизм и футуризм, феминизм и авангард?
— Я всегда переводил только те тексты, с которыми у меня выстраивался диалог, которые я мог в своём воображении «услышать» на русском языке. Тексты Мины Лой были для меня как раз таким случаем. И ещё мне было обидно, что они не выходили отдельным изданием на русском языке, хотя, несомненно, этого заслуживали. Во время работы над переводами я ещё не поступил на филфак и не имел практически никакого опыта в издательском деле, поэтому я заручился разрешением на публикацию крайне ограниченного стокопийного издания. Моя интуиция меня не подвела, поскольку результат, несмотря на замечательную бумагу и шелкографию на обложке, прекрасно демонстрировал едва ли не полный букет ошибок начинающего издателя. К счастью, эти ошибки в какой-то мере компенсировались крайне скрупулёзной работой над переводами.
Связь футуризма и феминизма — интереснейшая тема, а в случае Мины Лой и итальянского футуризма ещё и презабавнейшая. Итальянский футуризм известен своим «презрением к женщине» и, конечно, это не могло не вызвать издёвок со стороны Лой. Маринетти, бывший некоторое время её любовником, пытался примирить их роман со своими воззрениями, называя Лой исключительной женщиной, но она наотрез отказывалась принимать этот титул. В пьесе «Священная проститутка» один из персонажей, Футуризм, представляет собой достаточно меткую, пусть и гротескную пародию на Маринетти.
Феминизм, мне кажется, непосредственно связан с авангардом своим свободолюбием и стремлением к переустройству мира, даже несмотря на то, что первое авангардное течение (футуризм) было достаточно сексистским. Конечно, здесь есть много «но» — например, милитаристское происхождение авангарда и стремление некоторых авангардистских течений строить вертикаль и сбрасывать предшествующие течения с условных пароходов современности. К этим же «но» можно приписать и высказывание Мины Лой о том, что мужчина и женщина — враги. Феминизм, как он видится мне, направлен всё-таки на подрыв иерархий и установление горизонтальных отношений. Но, позволю себе наблюдение, что темперамент у феминизма вполне авангардистский.
#6
Фото: Катерина Бобкова
— Вы курировали выставку визуальной поэзии «Словомеханизмы». Визуальная поэзия — отличный пример взаимовлияния и взаимопроникновения искусства, стирания границы между его видами. А помогал ли вам в вашей поэтической и переводческой деятельности ваш опыт музыканта?
— Я кажусь себе своеобразной дворнягой от медиа, и я не уверен, что в состоянии отделить один вид своей деятельности от другого. Когда я стал фронтменом своей первой группы, я ставил перед собой скорее поэтические задачи, нежели музыкальные. Позже, несколько лет спустя, у меня был достаточно серьёзный творческий кризис, и любой написанный мной текст казался мне вымученным и фальшивым. Тогда я взял в руки бас-гитару и собрал другую группу, в которой проиграл два года. Наш альбом, уже «посмертно», вышел на культовом французском лейбле. В игре на бас гитаре мне нравилось ощущение, будто посредством звука говорит само моё тело, в то время как сам я могу позволить себе привилегию молчания. Сейчас мои визуальные стихотворения являются основой для текстов моего текущего музыкального проекта, с которым осваиваем области электронной музыки и перформанса. Кстати, мой напарник по проекту является не только музыкантом, но также художником и тату-артистом.
Стоит также сказать, что музыкальная деятельность для меня никогда не ограничивалась созданием и исполнением музыки. С 2008 по 2012 год я издавал фэнзин, посвящённый пост-панку и смежным жанрам, я взял несколько сотен интервью у музыкантов со всего мира, организовал несколько десятков концертов, а сейчас мы с одним моим другом держим небольшой кассетный лейбл.
#7
Однажды переболев романтизмом и символизмом, до конца жизни носишь некую их печать
#8
Фото: Анна Васильева
— Работы, представленные в «Словомеханизмах» — выполненные с помощью «устаревшего» инструмента — выглядят поразительно футуристично. Сейчас много говорится об утопии — ее возможности и механизмах. Многие приходят к выводу, что корни утопии будущего следует искать в прошлом: в идеях, концепциях и медиумах, придуманных до нас. Как вы думаете, насколько это верно?
— Возможно, я сейчас в какой-то степени буду свидетельствовать против себя, но мне кажется, что стремление окунуться в прошлое куда в большей степени обусловлено тоской по метанарративам. Для меня печатная машинка и создание «внецифровых» (именно «вне-», а не «до-») стихотворений-объектов обусловлено моей творческой позицией наблюдателя, пытающегося постичь современность с некоей удалённой точки. Но я бы, конечно, слукавил, сказав, что не испытываю трепета перед художественными артефактами, которые хранят следы физического присутствия того, кто их создал. Я подозреваю, что однажды переболев романтизмом и символизмом, до конца жизни носишь некую их печать.
И всё-таки если мы говорим об утопии в прямом, греческом значении этого слова, то я крайне скептически отношусь к анализу её механизмов и возможностей. Ведь как только они будут установлены, «не-место» обретёт отчётливые контуры «места». Я смотрю на утопическое как на что-то непостижимое, невозможное и мерцающее в нашем стремлении к нему.
#9
— Что бы вы назвали ключевой особенностью греческого языка? И что представляет наибольшую трудность в переводе с греческого на русский?
— Ключевой особенностью греческого языка является его невероятная и местами едва ли не хаотическая пластичность. Мне кажется, что греческий язык требует не только знания грамматики, но и интуиции. Более того, читатель, совершенно не знакомый с древнегреческим языком, будет иметь массу сложностей в чтении ряда даже относительно недавних текстов, не говоря уже и произведениях позапрошлого века. Также греческий язык был моим вторым иностранным, и у меня долгое время был интуитивный стереотип, что логика греческого языка должна быть ближе к логике английского (моего первого иностранного), нежели русского. Разумеется, этот стереотип меня постоянно подводил, поскольку русский язык на самом деле невероятно сильно похож на греческий.
Греков действительно тяжело переводить на русский именно из-за этого соблазна проведения параллелей. Например, Кавафис перестаёт быть Кавафисом когда переводчик пытается обогатить его язык и представить его стихи в тональности нашего серебряного века. А представить его тексты, зачастую (обманчиво) звучащие будто «реплики в сторону» или маргиналии, так, чтобы они звучали на русском языке, не теряя своих качеств — это невероятно тяжёлая задача.
#10
— В своей статье «Стихи у горящего фаллоса» вы приводите высказывание Анри Шопена о том, что «Слово несет ответственность за неведение тех, кто встал на путь убийств, расизма, создания концентрационных лагерей, законотворчества», и далее рассказываете о деятельности леттристов, стремящихся «освободить» букву от слова. Как вы считаете, можно ли считать такую практику, как использование феминитивов, действенным способом «очистить» язык от властных и дискриминационных коннотаций?
— Честно говоря, я с неким недоверием отношусь к тем, что наделяет себя властью что-то от чего-то «очищать», даже несмотря на то, что ценности феминизма — это и мои ценности. (Я не знаю, в праве ли я в силу некоторых физиологических особенностей называть себя (про-)феминистом, но по крайней мере любое проявление сексизма, гетерономии и выстраивания статичных иерархий я расцениваю как противоречащее моим убеждениям). Наверное, использование или неиспользование феминитивов должно определяться отношениями каждого человека с языком. Разумеется, если язык определяет мышление, то условной президентке должно предшествовать закрепление в русском языке этого слова. Но с другой стороны, феминитивы добавляют в диалог какую-то дополнительную церемониальность и с этой позиции, как мне видится, куда в большей степени работают на отчуждение, чем на его преодоление.
#11
Us, Pavel Zarutskiy, 2020
— Расскажите о ваших творческих и/или переводческих планах на будущее.
— Я продолжаю работать над двумя поэтическими циклами, один из моих недавних текстов в настоящий момент принимает участие в онлайн-выставке визуальной поэзии. Также я продолжаю искать подходы к переводам (или русскоязычным адаптациям) визуальной поэзии и в следующем году планирую провести новую выставку «Словомеханизмы», которая будет больше и информативнее, чем её предшественница. Но здесь всё зависит от многих факторов, конечно, я не могу загадывать.
#14
В настоящее время человек может ни разу не прикоснувшись к бумажной книге обеспечить себя чтением на всю жизнь и даже больше
#12
— Пандемия нанесла сильный удар по книгоизданию и книжным магазинам, а значит и по писателям, поэтам, переводчикам. Помимо этого, как Covid-19 повлиял на литературное сообщество (если повлиял)? Наблюдаете ли вы большую сплоченность или же наоборот разобщенность среди коллег?
— Я не уверен, что на этот вопрос можно ответить однозначно. С одной стороны я наблюдаю консолидацию литературно-издательского сообщества, но с другой у всех у нас, наверное, есть близкие или знакомые, кого урезали в зарплате или отправили в бессрочный отпуск, поэтому многие просто не в силах оказать ту поддержку, которая от них ожидается. Например, несколько издательских краудфандинговых проектов, которые я поддерживал, так и застряли на отметке где-то в 60% (вы можете поддержать журнал и издательство «Носорог» по ссылке — прим. ред.)
#13
— Библиотека будущего — какая она?
— Книга как формат уже давно перестала быть необходимостью, но она продолжает позиционироваться как товар или как некий обязательный интеллектуальный атрибут. Мне хочется верить, что книгоиздание сможет выйти из капиталистической парадигмы в сферу искусства (этот шаг постепенно делают небольшие независимые издательства), и книга станет равноценным элементом произведения, взаимодействуя с текстом и раскрывая его. В настоящее время человек может ни разу не прикоснувшись к бумажной книге обеспечить себя чтением на всю жизнь и даже больше.
Я надеюсь, библиотека будущего сможет стать не только гигантским цифровым хранилищем, но и чем-то вроде музея, куда издатели, дизайнеры и поэты смогут ходить не только за информацией, но и за вдохновением.
#15
Интервью подготовила Катерина Денисова
941
Библиотека