Коннелл звонит в дверь, и Марианна открывает. Она все еще в школьной форме, только свитер сняла — на ней юбка и блузка, а еще она босиком, в одних колготках.
А, привет, говорит он.
Давай, входи.
Она поворачивается, идет по коридору. Он — следом, прикрыв за собой дверь. Несколько шагов — и вот кухня, там его мама, Лоррейн, снимает резиновые перчатки. Марианна запрыгивает на столешницу и берет в руки открытую банку шоколадного крема, из которой торчит ложка.
Слышала от Марианны — вам результаты пробного экзамена выдали, говорит Лоррейн.
Да, по английскому, говорит Коннелл. Их отдельно выдают. Ну что, поехали?
Лоррейн аккуратно складывает перчатки и убирает их под раковину. Потом вынимает шпильки из волос. Коннеллу кажется, что это можно бы и в машине сделать.
Я так поняла, ты отлично справился, говорит Лоррейн.
Лучше всех в классе, говорит Марианна.
Ну да, соглашается Коннелл. Марианна тоже неплохо сдала. Поехали?
Лоррейн неторопливо развязывает фартук.
Вот уж не думала, что мы спешим, говорит она.
Коннелл засовывает руки в карманы и давит раздраженный вздох, но делает это на достаточно громком вдохе, так что вздох вздохом и остается.
Мне нужно сбегать наверх, достать белье из сушилки, говорит Лоррейн. И потом можно ехать. Ладно?
Он ничего не отвечает, только наклоняет голову; Лоррейн выходит из комнаты.
Хочешь попробовать? — говорит Марианна.
Она протягивает ему банку с шоколадным кремом. Коннелл поглубже засовывает руки в карманы, как будто пытается запихнуть туда все свое тело.
Не, спасибо.
А по французскому результат уже получил?
Еще вчера.
Он прислоняется к холодильнику и смотрит, как она облизывает ложку. В школе они с Марианной делают вид, что не знакомы. Все знают, что Марианна живет в большом белом особняке с подъездной дорожкой, а мама Коннелла — уборщица, вот только никто не догадывается, как эти два факта связаны.
У меня «отлично», говорит он. А что у тебя по немецкому?
«Отлично», говорит она. Ты что, хвастаешься?
Ты ведь наберешь шестьсот баллов, да?
Она пожимает плечами. Вот ты наверняка наберешь, говорит.
Ну, ты поумнее меня будешь.
Не переживай. Я вообще умнее всех.
Марианна усмехается. Одноклассников она открыто презирает. Друзей у нее нет, в обеденный перерыв она в одиночестве читает романы. Многие ее терпеть не могут. Отец ее умер, когда ей было тринадцать, Коннелл слышал, что у нее с тех пор не все в порядке с головой. То, что в школе она самая умная, — это правда. Оставаться с ней наедине для Коннелла — мука, тем не менее иногда он ловит себя на том, что придумывает фразы, которые могли бы ее впечатлить.
По английскому ты не первая в классе, отмечает он.
Она беззаботно облизывает зубы.
А ты бы со мной позанимался, Коннелл, говорит.
У него начинают гореть уши. Может, это просто треп, а не намек, но если это намек, то ему эта история очков не прибавит, поскольку Марианну все недолюбливают. Она носит уродские туфли на толстой подошве и не пользуется косметикой. Поговаривают, что она даже ноги не бреет, да и все остальное. Коннелл слышал, что однажды она закапала блузку шоколадным мороженым в школьной столовой, а потом пошла в туалет, сняла и застирала в раковине. Расхожая байка, ее все знают. Если бы она захотела, могла бы сильно подставить Коннелла, просто поздоровавшись с ним в школе при всех: мол, днем увидимся, — так, чтобы все слышали. Чем, разумеется, поставит его в дурацкое положение, в котором сама оказывается нередко и чувствует себя вполне комфортно. Впрочем, до сих пор она так не делала.
О чем ты сегодня говорил с мисс Нири? — говорит Марианна.
Так. Ни о чем. Не знаю. Об экзаменах.
Марианна крутит ложку в банке.
Она что, запала на тебя? — говорит она.
Коннелл следит за движениями ложки. Уши по-прежнему горят.
А чего ты спрашиваешь? — говорит он.
Боже, ты же не встречаешься с ней?
Конечно, нет. И если это шутка, то не смешная.
Прости, говорит Марианна.
Взгляд у нее сосредоточенный, будто она смотрит ему не в глаза, а сквозь них на заднюю стенку черепа.
Ты прав, не смешная. Прости меня.
Он кивает, обводит глазами комнату, ковыряет носком ботинка в щели между плитками.
Иногда она действительно ведет себя со мной как-то странно, говорит он. Но с другими я не стал бы это обсуждать.
А мне кажется, она даже на уроках с тобой заигрывает.
Ты правда так думаешь?
Марианна кивает. Он чешет в затылке. Мисс Нири преподает у них экономику. О том, что он якобы в нее втрескался, треплется вся школа. Кто-то даже ляпнул, что он добавил ее в друзья на фейсбуке — не было такого и никогда не будет. На самом-то деле он никогда не лезет к ней с разговорами, только сидит тихо, если она лезет с разговорами к нему. Иногда она задерживает его после уроков, чтобы обсудить его планы на будущее, и однажды, было дело, дотронулась до его галстука. Рассказать про ее поведение другим он не может — решат, что хвастается. Но у нее на уроках он от смущения и раздражения не может сосредоточиться на предмете, сидит и таращится в учебник, пока диаграммы не начнут расплываться перед глазами.
Вечно все дразнятся, что я вроде как в нее втюрился, говорит он. А на самом деле ничего подобного. В смысле ты же не думаешь, что я ей подыгрываю, правда?
Ну, лично я такого не замечала.
Он, забывшись, вытирает ладони о школьную рубашку. Все так уверены, что его тянет к мисс Нири, что иногда он начинает сомневаться в собственных чувствах. А что, если на каком-то уровне, выше или ниже порога собственного восприятия, его действительно к ней влечет? Собственно, он вообще плохо представляет, что такое влечение. Всякий раз, когда он оказывается с кем-то в постели, стресс по большому счету портит все удовольствие, в итоге он пришел к выводу, что с ним что-то не так, не способен он к близости с женщинами, какой-то изъян у него в развитии. Когда все заканчивается, он каждый раз лежит и думает: так противно, что даже тошнит. Может, он просто такой? И тошнота, которая подкатывает всякий раз, когда мисс Нири склоняется над его партой, — это замаскированное сексуальное возбуждение Как знать?
Хочешь, я схожу по этому поводу к мистеру Лайонсу? — предлагает Марианна. Не буду ему говорить, что от тебя что-то слышала, скажу, что заметила сама.
Нет, только не это. Ни в коем случае. Вообще никому ничего не говори, ладно?
Ладно, конечно.
Он смотрит на нее, убеждается, что она это всерьез, потом кивает.
Ты же не виноват, что она с тобой так, говорит Марианна. Сам ты ничего плохого не делаешь.
Он тихо произносит: так почему же все думают, что она мне нравится?
Может, потому что ты вечно краснеешь, стоит ей заговорить с тобой. С другой стороны, ты вообще часто краснеешь, такое уж у тебя лицо.
Короткий, грустный смешок. Спасибо, говорит он.
Так это правда.
Да, я знаю.
Ты вот и сейчас покраснел, говорит Марианна.
Он закрывает глаза и прижимает язык к нёбу. Слышит смех Марианны.
Почему тебе так нравится говорить людям гадости? — спрашивает он.
Никакие это не гадости. Лично мне все равно, краснеешь ты или нет, я никому не скажу.
Ладно, не скажешь, но это не значит, что можно нести что вздумается.
Ну хорошо, говорит она. Прости.
Он поворачивается, смотрит через окно в сад. Это даже не просто сад, а скорее «угодья». Там есть теннисный корт и большая каменная статуя, фигура женщины. Он смотрит на «угодья», тянется лицом к прохладному окну. Когда в школе рассказывают историю про стирку блузки в раковине, все делают вид, что это смешно и только, но Коннеллу кажется, что смысл на деле в другом. Марианна не спала ни с кем из одноклассников, никто не видел ее без одежды, никто даже не знает, кто ей нравится, девочки или мальчики, — она про это молчит. Всех это бесит, и Коннелл думает: вот поэтому они и повторяют раз за разом эту историю, хотят заглянуть туда, куда их не пускают.
Я совсем не хочу с тобой ссориться, говорит она.
Да мы и не ссоримся.
Я подозреваю, что ты меня терпеть не можешь, но ты единственный, кто вообще со мной разговаривает.
С чего ты взяла, что я тебя терпеть не могу?
Это задевает в ней какую-то струнку, она поднимает голову. Он, растерявшись, продолжает смотреть в другую сторону, но краем глаза замечает, что она за ним наблюдает. Когда он разговаривает с Марианной, он чувствует какую-то необыкновенную близость между ними. Ей можно рассказать о себе все что угодно, даже самые нелепые вещи, и она никому не проболтается — это он знает точно. Остаться с ней с глазу на глаз — все равно что открыть дверь, через которую выходят из нормальной жизни, и захлопнуть ее за своей спиной. Он ее не боится, ведь на самом деле она очень спокойная, но все равно с ней рядом страшно — из-за того, что он начинает вести себя как-то не так, говорить то, чего обычно никогда бы не сказал.
Пару недель назад он ждал Лоррейн в прихожей, а Марианна спустилась вниз в халате. В простом белом халате, завязанном, как их обычно завязывают. Волосы у нее были мокрые, кожа блестела — видимо, она только что нанесла на лицо крем. Увидев Коннелла, она замерла на ступеньках и сказала: прости, я не знала, что ты здесь. Может, она слегка смутилась, но не то чтобы сильно. Потом она ушла в свою комнату. Она ушла, а он остался ждать в прихожей. Он знал, что она, скорее всего, одевается у себя в комнате и, когда спустится, на ней будет та одежда, которую она решила надеть, увидев его в прихожей. Но Лоррейн собралась раньше, чем появилась Марианна, и он так и не узнал, что она в результате надела. Не то чтобы это было ему очень интересно. В школе он, разумеется, никому об этом не рассказал — что видел ее в халате, что она смутилась: других это не касается.
Знаешь, ты мне нравишься, говорит Марианна.
Он несколько секунд молчит, и близость между ними делается мучительной, почти физически давит ему на лицо и тело. И тут возвращается Лоррейн, повязывая шарф вокруг шеи. Она легонько стучит в дверь, хотя та и открыта.
Поехали? — говорит она.
Поехали, говорит Коннелл.
Спасибо вам за все, Лоррейн, говорит Марианна. Увидимся через неделю.
